Встреча с Нансеном

Утром, на другой день после визита к Сигурду Эвенсму, я прочитал в газете репортаж о жизни на дрейфующей станции «Северный полюс 8». Советские ученые продолжили дело, начатое Фритьофом Нансеном. Они приняли из его рук эстафету. Это он предложил высаживать с самолетов десанты у Северного полюса и вести длительные исследования круглый год в дрейфующих льдах. Он и набросал проект палатки для такой зимовки...

Теперь к зимовщикам на дрейфующие льды прилетают самолеты с последними газетами, письмами от родных и всем необходимым. Наши полярники разговаривают с домашними по радио, на вертолете к ним прилетают артисты. Обо всем этом прекрасно написал, побывав на такой дрейфующей зимовке, Николай Николаевич Михайлов в книге «Иду по меридиану».

Но при всем этом еще ощутимее мужество человека, ушедшего от корабля с одним лишь товарищем да собачьими упряжками в ледяную пустыню, без радио, без ободряющего слова, без расчета на помощь!..

Размышляя об этом, я вдруг увидел, что нахожусь на площади имени Фритьофа Нансена. Двери новой ратуши были отворены, и я вошел в огромный голубостенный, озаренный пламенем стенной росписи главный трехсветный зал высотой в пять этажей.

Над входом, во всю северную стену его, огромная картина — метров девять в высоту и двадцать семь в ширину.

Фрески замечательного живописца Альфа Рольфсена изображают норвежский народ в его делах.

В густом лесу, опираясь на рукоять длинного топора, у поверженной сосны стоит лесоруб; рудокоп, нагибаясь, отваливает в сторону каменную глыбу; с горы спускается женщина с ярко-желтыми снопами, и навстречу ей, мимо родного домика, идет вернувшийся на побывку матрос, в темной робе, пересыпая из руки в руку ожерелье, которое он купил в заморских краях для любимой. Уходят вдаль сквозные опоры электропередач, и перед растущей кирпичной кладкой строящегося здания, на высокий голубой светлый зал, на яркую роспись южной стены глядит рабочий в фартуке, с молотом в руках. А к ногам его рыбак в зюйдвестке привел шлюпку, и далеко в море, подымаясь к потолку, в перспективе видно, как на утлых суденышках рыбаки выбирают из моря сети. Их поливает дождь.

А слева пернатые облака — облака из чаек. И они летят на запад, ко льдам, где усатый человек в высоких сапогах, с непокрытой головой уходит в бесконечную ледяную пустыню. На противоположной стороне фрески, у восточной стены, поднявшись на цветущий холм, стоит человек в длиннополом пальто с мечтательно устремленным вдаль взглядом, копной зачесанных назад волос, с характерными подбритыми бакенбардами... Его тоже нельзя не узнать...

Все остальные фигуры — обобщение, но коротко стриженный, уходящий в бескрайние льды человек, и этот второй, с бакенбардами — портреты. Первый — Нансен, второй — Бьернстьерне Бьернсон...

«Когда называешь имя Бьернсона, кажется, что подымаешь норвежское знамя», — писал о нем знаменитый скандинавский критик Георг Брандес.

Прощаясь с Большой землей на Югорском шаре, в селе Хабарове, Нансен на «Фраме» писал Бьернсону: «Я хотел бы по возвращении найти нашу Норвегию свободной». А когда через три года до Бьернсона долетела первая весточка, что Нансен возвращается и достиг норвежской земли, он, зная, как этот подвиг объединит весь народ, усилит национальное самосознание, с восторгом воскликнул:

— Это вам не бочка с водкой для одурманивания народа!

И когда, изображая норвежцев, художник захотел персонифицировать лучшие черты своего народа, не случайно избрал он Бьернстьерне Бьернсона и Фритьофа Нансена.

Разве мог он показать общие, присущие народу черты, его духовное единство, его своеобразие ярче, чем сделал это, избрав символом двух этих выдающихся, так непохожих друг на друга людей?

В этих двух исключительных индивидуальностях действительно с наибольшей силой воплощены типические черты норвежского национального характера. О них Фридрих Энгельс писал своему другу Зорге: «Люди здесь, т. е. в деревне, красивы, сильны, смелы... и фанатически религиозны».

Эти слова полностью оправдываются деятельностью Бьернсона и тогда, когда он, молодой писатель, сын пастора, приписывал победу немцев над французами во франко-прусской войне тому, что германские офицеры распевали перед фронтом псалмы Лютера, и тогда, когда он с энергией новообращенного выступал затем с проповедями, облеченными в романы и драмы, показывая вред религиозного фанатизма, ограниченность и косность протестантской церкви. Нансен же начинал с того места, где остановился Бьернсон. В нем нет крестьянской ограниченности. Он атеист, чуждый суеверий, и тогда, когда, улыбаясь, принимает в команду «Фрама» тринадцатого матроса, и тогда, когда наотрез отказывается от возможности стать королем Норвегии, потому что в конституции сказано, что возглавлять государство может только человек, исповедующий лютеранство, а он неверующий... и считает невозможным умолчать об этом.

«Париж стоит обедни» — этот циничный афоризм омерзителен кристально честному Нансену.

Всматриваясь в суровое лицо пятиметрового исполина, шагающего на фреске по голубому льду с непокрытой головой, я вспомнил летний вечер, когда мне посчастливилось увидеть этого человека на берегу Невы.

Вместе с поэтом Виссарионом Саяновым мы шли по Университетской набережной, у самого гранитного ее парапета, к Дворцовому мосту...

Из главного здания Академии наук выходили люди: видимо, кончилось заседание...

Виссарион читал нараспев только что написанные стихи:

Природа, ты еще не в нашей власти,
Зеленый шум нас замертво берет,
Но жарче нет и быть не может страсти,
Чем эта страсть, влекущая вперед.

И, шагая в такт стиху, мы почти вплотную подошли к высокому человеку, стоявшему без шляпы у самого края парапета...

Он пристально смотрел на другой берег — то ли на Адмиралтейскую иглу, то ли на Медного всадника, или на прозрачную невскую волну... И о чем-то задумался.

— Это он! — сказал Виссарион. — Нансен!

Забыв о правилах приличия, я буквально впился глазами в героя моих мечтаний в детстве, когда, забравшись с головой под одеяло, чтобы не мешали, далеко за полночь, забыв о несделанных уроках, не мог оторваться от путешествия «Фрама».

Теперь уже взрослый, окончивший университет, прошедший воинскую службу человек, я знал, что Нансен приехал в Ленинград на конференцию международного общества «Аэроарктика» — готовить полет на Северный полюс. И все же мне не верилось, что я вижу его въяве!

Высокий, прямой, без шляпы, с голубовато-седыми, словно навсегда от зимовок заиндевевшими волосами, топорща свисающие концы седых штурманских усов, — смотрел он вдаль... Перед ним Нева широко несла свои воды в Балтийское море, в Атлантику. За Атлантикой — Ледовитый океан.

Не к нему ли летели в ту минуту мысли Нансена?

Вдруг он круто повернулся к подъехавшей пролетке, в которой сидел совсем уже дряхлый академик Алексей Петрович Карпинский, и, пожав руку восседавшему на облучке извозчику, легко вскочил на подножку. Возница повел вожжами, прищелкнул языком, и лошадь побежала к Дворцовому мосту...

В тот час, когда Нансен открывал в конференц-зале Академии наук совещание, посвященное освоению Арктики с воздуха, — его последователь и друг Руал Амундсен на самолете «Латам» — Нансен знал об этом — стартовал из Тромсе на поиски экспедиции Нобиле в свой последний полет.

Мы же узнали о полете на другой день. Это было 18 июня 1928 года.

С тех пор пролетело тридцать два года. Четверть века минуло, как «Фрам» поставлен на вечный прикол в музее, куда стекаются люди всего мира.

И десять лет прошло с тех пор, как граждане Осло построили новую ратушу, на стенах которой шагает по льдам их знаменитый земляк.

У гранитного парапета Невской набережной он выглядел старше, чем изобразил его Альф Рольфсен.

Впрочем, художник прав: разве этот седой старик не стал символом мудрой молодости своего народа?..

Выйдя из ратуши, я пошел к беломраморному бюсту Нансена. Он сооружен не в центре площади, носящей его имя, а сбоку, под стеной в тени, словно те, кто его поставили здесь, хотели подчеркнуть скромность своего героя, равнодушного к славе.

Несколько лет назад в Копенгагене на людном перекрестке я увидел невысокую скульптурную группу — обнаженные, обнявшиеся девушки-подростки. «Две сестры» называлась эта статуя норвежского ваятеля Орнульфа Баста — дар Дании от норвежского народа в благодарность за продовольственную помощь во второй мировой войне.

Высеченный из мрамора, поставленный у западной стены ратуши бюст Нансена — тоже дар. Дар замечательного датского скульптора Кая Нильсена норвежскому народу. В благодарность за что? Да за то, что жил на свете такой норвежец — Фритьоф Нансен... Так даже в этом, казалось безжизненном, камне отражен дух Нансена, сближающий в дружбе народы...

И еще раз вглядываясь в черты его лица, запечатленные в мраморе, я думал о том, что нужно и в Поволжье, и на одной из площадей Москвы воздвигнуть памятник неутомимому рыцарю мира Фритьофу Нансену — почетному депутату Московского Совета. Думал о том, как близок и сегодня нам этот удивительный человек, сочетающий бесстрашие, почти фантастическое дерзание с точным, научно выверенным расчетом, страстную любовь к родине с не менее страстным служением человечеству.

На пьедестале этого памятника стоило бы в бронзе отлить послание Девятого съезда Советов и заключительные слова Нансена из его книги «Россия и мир»: «Не в далеком будущем Россия принесет Европе не только материальное спасение, но и духовное обновление...»